Страна Исхода

 

Папе. Дорогие друзья! Прошел по соцсетям флешмоб: постим свои молодые фотографии. Сделаю и я такое отступление в свое прошлое. Согласны? Тогда вот вам и фото, Эстер Кей в юности… И проза оттуда же.

 

...Ностальгия - что это? Болезнь физической памяти, памяти тела. Донимает она обычно ночью. Как и все призраки и тени, как и все воспоминания о несбыточном, как и обиды, как и зарубки на совести. Все это заставляет вскрикивать, если не примешь заранее меры и не помедитируешь, прощая и отпуская, снова прощая и снова отпуская.

 

Ностальгия - это некое мучительное, невпопад, попадание опять в тот же двор и тот же микрорайон, на ту же лестничную клетку, где когда-то что-то. И там таится вина, как будто. И ты хотел бы заплатить деньги, купить билет, приехать туда и все там ощупать, исходить шагами, изнюхать - отслушать, отработать, расквитаться и чтобы оно тебя уже как бы совсем отпустило.

Ну не каждый же день приезжать на другой конец света. Хочется же наконец, чтобы это прекратилось.

И оно прекратится, если разочароваться. Чары, то есть, сбросить с себя. Но можно и оставаться очарованным дальше. Родительский дом бывает такой ностальгией. И как же можно перестать его любить? Боль не уходит. Вина не стирается. Ну и ладно.

 

Я люблю уют. Но и неуютность - тоже достойное творческой личности состояние.

И хорошо, когда ностальгия - логичная, понятная, то есть: вот она страна исхода и вот она ностальгия по ней.

А если ты еще не понял, по какой такой стране тоскуешь? Тогда и билета не возьмешь.

 

Или, к примеру, когда в твоем краю уже все вовсе поменялось, и нет там той горки детской и нет той площадки и нет того дерева, а вместо садика - военная база? Тогда и вылечиться труднее.

 

У режиссера Анатолия Эфроса было подобное. Описал он такое в своих мемуарах.

Несбывшаяся встреча... все уже не то... ах, какая острая жалость, как жаль себя... и ВДРУГ! только подошел ближе: Да вот же оно все! тот самый уголок, площадочка, детская горка, переулочек! Все в точности!

 

И тогда еще жальше себя, и хочется всем рассказывать, и никому не передашь, каково оно...обретение.

Физическая память. Все это - набор человеческих сладких горьковатых чувственных пластов, и радуйся, что способен огорчаться, и жалуйся, что сердце трепетно и живо.

 

Отца не стало. Тих тот дом,

И потемнело что-то в нем…

 

Я включаю комп – письмо от сестры из Ростова, и вижу – не смогла она мне авиабилет купить. Идем спать. Не говорю ничего мужу, детям.

 

Я практически ничего никогда не говорю о своих родителях. Но гордость за фуражки военно-воздушного флота скрыть не могу: папа – командир эскадрильи в послевоенные годы. Дети на Пурим фотографируются в этих фуражках офицерских, папы и брата. Папа налетал около 1000 ночных боевых и испытательных полетов, 900 прыжков с парашюта. Я столько знаю о гарнизоне в Армавире, в Альтербурге, в Тирасполе.

 

Папа дисциплинированный, всегда хорошо высыпался перед полетами… Влезешь в комбинезон – и потом уже ты обязан быть в боеготовности… не может же у летчика заболеть, к примеру, живот или голова. Когда папа спал дома, то все старались беречь его сон…

 

Ночью (из своего израильского далека) представляла тело отца, его умирание.

 

Испытывала страх. В квартире детства моего это (то есть процесс умирания) впервые происходит, там не было такого никогда и чтоб больше не было!..

 

Утром встала хорошо, и детей по садикам распределили без суматохи. В восемь шла из яслей и думала –

Отчего такой добрый и ясный день, будто душа праведного человека уходит? И его душа явилась мне в 8.20, около перекрестка, и вглядывалась в меня, ожидая, что я замечу его, и я заметила. И мне стало так блаженно-прекрасно, и слезы радости неземной сквозь улыбку пролились… вспомнила его стихотворение:

 

«Почему-то при Луне

Сердце тает словно!»

 

Маме я позвонила в 9 утра. Взял трубку брат. Говорю: “Как у вас дела?”

 - Да неважно, - отвечает.

И мама подошла.

– Ну, миленькая, здравствуй. Отошел отец-то, в восемь примерно... – И мы поговорили. Я спросила: - А чем сейчас ты занята? – Да костюм ему ищу.

(Я внезапно понимаю - ЧТО ЗА КОСТЮМ... ДЛЯ ЧЕГО КОСТЮМ!..)

 

Сестра позднее ответила мне по телефону, что они едут узнавать, нет ли места на военном кладбище. (Место нашлось, очень почетное, прямо генеральское). «Обмывать пришла, она говорит, одна хорошая очень женщина, псалмопевеца». Откуда у моей сестры, профессора экономики, эти старорусские понятия… обмывать… молитвы…

 

Я не плачу. Мне даже весело: наконец-то я еду домой! Я уверена, что лечу к папе!

 

В аэропорту рано утром прекрасное чувство, что я еду в Ростов, я наконец-то вылетаю в свой родной город, я увижу своих, я приобщусь к семье и буду снова любимой доченькой, которая вот, надо же, прилетела из своего Израиля! Я веду себя раскованно, всем улыбаюсь при посадке, а самолет больше чем наполовину пустой, и лететь необычайно комфортно.

 

“Сам взлет захватывающе красив, вот подо мною Тель-Авив, и в море вырвалась стрела, и облака обогнала!”

Я липла к окошку и радостно наблюдала за кружевом белой пены, завихрениями и оттенками белизны, напоминала с гордостью сама себе: «Вот и папа у меня летчик!»

 

Не был, а именно есть. Сопротивляюсь правде. Пока еще не приняла ее. Психологи называют это – стадия отрицания факта.

 

Мой вылет – первый за 20 лет, пока я была только послушной домохозяйкой, хасидской женой и матерью, даже не заикалась о поездках за границу. Я жадно приникаю к иллюминатору.

 

Турция далеко под нами была представлена заснеженными хребтами, как и начало Кавказа и Приэльбрусья, а моря – отдаленной синью с разводами от нефти и черненькими вкраплениями островов. При взлете произошло следующее: ландшафт стал шрифтом. Причем очень быстро. Вместо понятной панорамы вдруг все превратилось в шифрованное изображение, которое надобно разгадывать. Что этот квадрат, что это плоское блюдце означают?

 

Так же и при посадке, только наоборот. Сначала все непонятно, а потом вдруг очень понятно и буднично. Русь. Россия. Тель-Авив выглядел молодо, а здесь все старенькое. Поля и рвы, площадка для посадки, и домики и бараки с вышками, куда там красоты Бен-Гуриона – тут все выглядит как полсотни лет назад. Путешествие не только в пространстве, но и во времени. Кстати, в российском самолете имелась только горячая вода – как хочешь, так и мой руки... Зато постсоветская минеральная в бутылочках была восхитительна.

 

И вот мы спускаемся по трапу, горбясь от декабрьского ветра, выходим на жгучий холод Ростовской взлетно-посадочной полосы. Мои сапожки и пальтишко, перчаточки и шапочка здесь превращаются в аксессуары, они уже не являются одеждой, они неощутимы – так пробирает мороз... Зато как радостно на душе! Сейчас увижу маму!

 

Однако подождите, гражданочка, сперва заполните бланки, укажите цели и сроки вашего визита, а после прохождения паспортного контроля получите ваш багаж при громком жизнерадостном лае сытых собак, рыскающих по залу в поисках взрывчатки. Ничего собакам обнаружить не удалось, так, припугнули нас. 

 

И вот – сердечко так и стучит – проход в другой зал, а в нем – моя старенькая, добрая, с цветочками, послушная мама, стоит себе, как будто не знает о том, что она – мое сокровище, золото и прелесть, и мы так дружненько шагаем к выходу, а там уже такси поджидает.

 

Едем, беседуем, я смотрю на город своей юности – холодный, продрогший, нахохлившийся, в несуразных рекламах, причем все телефонных мероприятий, как будто уж им тут только и осталось, что говорить и говорить, все бесплатнее и бесплатнее. Было бы о чем!

 

А нам с мамой говорить – не наговориться. Она мне рассказывает – вот поликлиника твоя, вот музыкальная школа твоя, вот Ростсельмаш твой, вот тут трамвайная линия была, помнишь? Вот стоматология. Бр-р. Да-да, помню. Как не помнить. Елочки и дедыморозы еще не начались, но иллюминации уже прибавилось. Голые деревья. А у нас-то в Израиле, мам, зеленеет вовсю!

 

Мы выгружаемся возле дома. Меня пронзает глубокое внутреннее рыдание. Вот тут пять дней назад стоял гроб отца. Вот дверь в подъезд. Вот кошки у подвала. Вот наш почтовый ящик – 53, число в гиматрии соответствует Раю, Ган Эден. Мой прежний рай. Квартира, куда я всегда возвращалась, чтобы снова стать любимой.

 

Дверь открываем долго, за ней – еще дверь с бронезащитой, уже постсоветская добавка к интерьеру. Ключи мама тщательно прячет в сумку. Выходит мой брат. И спускается вниз, заносит мои вещи на четвертый этаж.

 

... Я счастлива, счастлива до опьянения. Моя квартира – постепенно шаг за шагом я обследую здесь все, я пойму, почему и зачем кресло стоит так, а портьеры подвешены эдак, и пианино покрыто другой тканью, а зеркало завешено простыней, и пол обновлен, а выход на балкон точь в точь как было при мне, и звук при открывании балкона совершенно такой же, и то же ощущение сложности прохождения из-за мебели, когда тянешь на себя балконную дверь и слегка поджимаешься, выскальзывая из-под тюлевой занавески и предотвращая рукой ее цепляние за угол этой самой двери, и та же краска и тот же простор с тополями и небом и поодаль стоящими зданиями – вот детсадик, превращенный в воинский гарнизон, вот площадка, вот прищепки на нитях сушилки, вот шершавые перильца, вот банки с вареньем и кастрюли с едой – конечно же, мама вынула из холодильника всю некошерную еду и предоставит мне абсолютно чистые полочки холодильника для моих религиозных нужд.

 

Господи! Как я люблю здесь все!

 

Часов нет на прежнем месте, в условном центре праздничного ковра над диваном, но мне и не надо знать время, я всю дорогу ехала и летела с остановившимися часами на руке, ибо я счастлива безумно. Я нахожусь в эпицентре любви, вокруг меня – любовь, а вот и смородина размораживается и уже скоро закипит чайник и будем пить чай. Стулья, кресла и диван – все разнородное, по-разному реставрированное, набитое новой набивкой и обшитое прежней тканью, только гораздо более аккуратно. Кто же всем этим занимался? «Люди проходят, а вещи остаются, - говорит герой фильма Феллини «Рим», - Люди проходят быстро». Как больно, что люди проходят. Я не успеваю быть с людьми, которых люблю, и вот один из них уже прошел. Были потери и до него, но это не сравнимо. Вдруг понимаешь, что ты была занята, а отец прошел. Все уже.

 

Но совершенно четко до меня это дошло только потом, когда по твердой и все еще бесснежной земле везли нас на кладбище, вернее, на новые кварталы его, кладбище, которому, казалось, не будет конца – оно было огромно, как новый жилой район, - то были кресты, кресты, кресты, безмогилье, памятников еще нет, лишь свежие прямоугольники, засыпанные черной землей, на всем бескрайнем протяжении - самое большое кладбище в Европе, объясняет сестра.

 

Сестра деловита, хорошо одета, тонкогуба, нос с горбинкой, мы вообще не похожи с ней, в общении тоже раньше всегда были несовместимы, но сейчас, в этом скорбном пути на могилу отца, у нас находятся нужные слова и мягкие интонации, никто никого не упрекает, наоборот, хвалим и бережем друг друга, потому что жестоко время, отнимает роскошь капризов, нельзя капризничать, разве знаешь, сколько еще лет или десятков лет пронесется, пока увидимся вновь.

Мы не плачем, мы лишь тесно прижаты на заднем сиденьи, наши шубки и наши духи сливаются, и маме приятно, что мы такие дружные, наконец-то.

 

Везет нас не чужой дядя, а Валин молодой и красивенький, как свежий прутик, сынуля, Юрочка.

... Они спорят, где лучше свернуть. Вокруг пейзаж – убогий, босховский, сплошные тесные ряды захоронений. И вот я вижу – мама располагается пряники раздавать возле одного из таких прямоугольников с краю, а на нем – три венка и табличка с именем, отчеством и фамилией отца.

 

Только тут я восприняла тот факт, что умер мой отец.

А заплакала я только лишь в тот момент, когда все решили, что уже достаточно тут постояли и что пора заходить в машину. «Нет! Нет! – возмутилось все во мне.- Не хочу! Папочка! Нет! Я с тобой!»

Рыдая, побрели мы обратно к машине.

 

На другой день к вечеру пошел снег, стало мягко и расслабленно на душе. Все приглушенно светилось на улицах, снежинки порхали, вывески мигали, снегурочки и охранники улыбались в витринах шикарных магазинов, многонациональная Ханука в филармонии была представлена речами представителей армянских меньшинств из Нахичевани и довольно пошлой клоунадой Клары Новиковой... А ночью пошли стихи.

Папе

Отца не стало. Тих наш дом

И потемнело что-то в нем,

Ушел туда, где меж крестов

Весь мир к Мошиаху готов.

И кто здесь русский? кто еврей?

Приди, Мошиах, поскорей!

Я плакать, право, не хочу,

Теснит в душе, но все ж молчу,

Ведь тихо в доме. Ночь снежна.

Беседа с папой так нежна.

Во мне отцовские черты.

Я рождена для красоты.

Для нежных слов, для добрых слов...

Весь мир к Мошиаху готов.

 

Эстер Кей,
исследователь каббалы и эзотерики из Цфата, Израиль, с
пециально для Торонто Экспресса