Припасть к истокам

Мой Иерусалим. Дорогие друзья! Я живу в Иерусалиме 35 лет, с самого приезда в Израиль. Это обычная жизнь обычного человека, с ее суетой, хлопотами, радостями, огорчениями. Но когда я выезжаю заграницу, где бы я ни оказалась: в европейских странах, в США, в странах бывшего СССР, в Южной Африке, наконец, любой собеседник, когда в ответ на свой вопрос о городе проживания слышит - «Иерусалим», - впадает в ступор.

На лице сложная гамма чувств: «Не может быть!», «Потрясающе!», «Неужели я разговариваю с человеком, который живет в Иерусалиме?», «Рассказать кому – не поверят!» Собеседник может быть человеком религиозным – неважно, какой конфессии, или светским. Но реакции одинаковы. 

И тут я сама ощущаю, что – да, это необыкновенно, как жить в Эльдорадо, как жить в Атлантиде, как жить в Афинах при Перикле.

Ты живешь в городе с живой историей, где можно потрогать Время, коснуться рук древнего каменотеса, пройти по плитам, где ходили цари, воины, торговцы и летописцы, чьи имена наполняют старинные книги. 

Ты живешь в городе, где на крохотном пятачке сосуществуют впритирку величайшие святыни трех главных религий мира. Тут сплелось столько мыслей, открытий духа, столько стихов, песен, мечтаний. 

Тут наслоились друг на друга периоды высочайшего расцвета, величия и - трагедия полнейшего разрушения и уничтожения всего живого и всего построенного, когда даже камни были раздроблены в мелкую пыль. Тут за тысячелетия пролито столько крови, что скалы могли бы из золотых стать алыми.

Это суетливый ближневосточный город, с его мелкими склоками, шумный, не очень чистый. 

Но стоит на минуту остановиться в будничных заботах, и ты вдруг слышишь гул Времени, переполненный словами, многоголосицей мыслителей и пророков. И кружится голова, и ты понимаешь, что «иерусалимский синдром» - особый вид безумия, когда гость Иерусалима сходит с ума и начинает пророчествовать на улицах, может коснуться и тебя. 

И тогда ты скорее-скорее ныряешь в свои малые дела, потому что с этим ощущением надчеловеческой огромности трудно быть, как невозможно бесконечно выдерживать Мессу Баха, жить в Сикстинской капелле. 

Но тень этого знания остается в потаенных закутках души - этой удивительной сопряженности твоей маленькой жизни и безмерности Иерусалима.

Татьяна Разумовская, блогер.

Еврейский вопрос

Как известно, в советской жизни долгое время слово «еврей» приравнивалось если не к непечатным, то к мало приличным уж точно. Непричастные камуфлировали его словом «француз», стеснительные антисемиты с теплинкой нежно произносили «евреечка», бойцы идеологического фронта изобличающе говорили «сионист», а сами евреи нередко оглядывались по сторонам и понижали голос, прежде чем выдохнуть это сомнительное словечко. И уж тем более редко его можно было встретить в публичном месте в печатном виде. Разве что в букинистическом магазине, музее западноевропейской живописи или в объявлениях на еврейском кладбище.

Но тут грянула перестройка. Оказалось, что евреи — это еще куда ни шло, есть и похуже нас, тем более что пути к исправлению для всех открыты. К тому же стало можно произносить и печатать все слова, даже более неприличные. А главное, из задних рядов стало выходить вперед то, что многие хотели узнать, но стеснялись спросить. В том числе и не только конкретный вопрос «еврей ли Вы?», но и что еврейство это за собой тянет, откуда оно взялось и что под собой имеет.

Евреи, несколько поколений отлученные от сакрального знания, имевшие очень невнятные и размытые представления о еврейской истории, языке и еврейской культуре, преимущественно почерпнутые из подпольных уроков иврита, Фейхтвангера, Шолом-Алейхема, Бабеля и многочисленных изданий о вреде сионизма, а также из чудесных, но малопонятных песен Сестер Бэрри и очень понятных, но сомнительных куплетов типа «От рожденья имя Сруль, а в анкете

- Саша» или «Когда еврейское казачество восстало», жаждали припасть к истокам. И оказалось, что это даже возможно!

Припасть к истокам…

Мы с мужем жили тогда в спальном и совсем не элитном районе Гальяново. В один прекрасный день, шастая по окрестностям с визитной карточкой покупателя в поисках какой-нибудь жратвы, я вдруг уперлась носом в огромную афишу на тумбе у местного кинотеатра «София». На ней аршинными буквами объявлялся концерт еврейской песни силами никому неизвестного и никуда не приписанного дальневосточного (а не ближневосточного, что было бы логичнее) областного еврейского эстрадного коллектива «Блуждающие звезды». 

Крупными красным буквами было дважды написано слово «еврейский» и приглашались все желающие! Судя по профилям читавших, заинтересовавшихся было немало, хотя какой-то носатый глумливый дед многообещающе сострил: «Правильно, соберут всех нас в одном месте, а в соседнем зале устроят съезд «Памяти», и так решат обе проблемы сразу!» Но народ был полон оптимизма и двинул за билетами.

В объявленный день мы с мужем, с трудом вырвавшись с работы, галопом неслись по Первомайской улице в сторону кинотеатра «София». Время было на пределе, и я боялась, что опоздаем и нас не пустят. Но муж мой захихикал и сказал: «Оглянись по сторонам, нас таких много!». На мгновение притормозив, я присмотрелась к бегущим. Мама дорогая! Было впечатление, что сзади нас теснили петлюровцы, и все еврейское население Гальянова и Измайлова бежало, как от погрома, надеясь укрыться в киношке! «Равняйся на нос четвертого», — продолжал веселиться мой муж, и мы продолжили забег.

В кинотеатр было не протолкнуться, но все так счастливо улыбались друг другу, что казалось, что мы или на местечковой свадьбе, или на учредительном съезде Бунда. Наконец все уселись, а по периметру одним плотным кольцом стали молодые маккавеи из отрядов еврейской самообороны, порожденных «Памятью» и баркашовцами, а другим — молодые милиционеры, призванные защищать то ли нас от погромщиков, то ли погромщиков от нас. Но радость встречи с прекрасным не могло омрачить ничего.

Наконец, начался концерт. Вышел пожилой подержанный еврей, шаркнул ножкой и прохрипел в микрофон:»Идн, шолом!» И зал зарыдал…

Концерт был чудовищный. Эти несчастные кочевавшие по Сибири и Дальнему Востоку еврейские артисты были немолоды, усталы и, мягко говоря, не Ойстрах. Они одинаково нестройно пели, тяжело и с одышкой плясали, пыля несвежими костюмами, бездарно играли сценки из старинной жизни черты оседлости и с фальшивым пафосом читали стихи. Идишем они владели так же плохо, как те, кто их слушал, так что артисты и зал отлично понимали друг друга. Но всё это совершенно не имело никакого значения. Люди смеялись и плакали одновременно, поворачивались друг у другу с радостными, но залитыми слезами лицами с блаженной бессмысленной улыбкой повторяли отдельные опознанные нами слова «мазл, гезунд, шиксе, геволт, мишигене…» и были абсолютно счастливы. Офонаревшие от этого зрелища менты недоумевали, что происходит, видимо, лишний раз убеждаясь, что понять этих евреев невозможно, и на всякий случай держась поодаль.

Концерт длился часа три, и час еще благодарная публика бисировала. Ошалевшие и измотанные артисты, думаю, не только не видали, но и не мечтали о таком успехе даже в ранней романтической юности. Наконец, заваленные цветами, на плохо слушающихся ногах они уползли за кулисы, а красномордый народ, размазывая по возбужденным лицам слезы, помаду и сопли, потянулся к выходу. 

Я сама прорыдала весь концерт, периодически хохоча над самой собой.

У выхода рядом с нами оказалась пожилая пара. Щегольски одетый профессорского вида седой дядька, аккуратно оберегая жену от толчеи, громко сказал:»Рива, что за дурацкий концерт! Но я взял билеты еще на завтра и на четверг! Где еще ты увидишь такой зал, да и вообще неизвестно, повторится ли это еще когда-нибудь при нашей жизни…».

Я рада, что при их и нашей жизни это, причем в большом разнообразии и куда более достойном исполнении повторялось не раз и повторяется до сих пор, уже не вызывая ни такого ажиотажа, ни таких эмоций, но такого зала мы действительно никогда больше не видели. В свете текущих событий — и вряд ли увидим еще, разве что в аэропорту. Зала абсолютного народного единства…

С. Хохорина