Революционные будни.

 

Интересные истории столетней давности. Дорогие друзья, недавно отмечалась важная хасидская дата: выход на свободу и день рождения 6-го Любавичского Ребе, раби Иосефа-Ицхака Шнеерсона. В целом история его заключения чем-то напоминает роман М. А. Булгакова «Собачье сердце». В революции участвовало (с искренним желанием - «мы, мол, наш, мы новый мир построим!») столько талантливых евреев, но, как только Советы получили власть, коммунисты выродились в Швондеров и Полиграф Полиграфычей. И стали выселять из аристократических квартир тех самых профессоров, людей умственного труда, которые их и породили.

 

В ГПУ была такая Еврейская секция. Там работали, в частности, некие Лулов и Нахмансон. Летом 1927 года пришли они с конвоирами обыскивать и арестовывать еврейского раби в Ленинграде.

До 1920 года лидером еврейского народа являлся 5-й Ребе – раби Шалом-Дов-Бер из Любавичей. Но, узнав о приближении германского фронта, он оставил Любавичи и переехал сначала в Орел, а потом, почти сразу, в Ростов-на-Дону. 102 года Любавичи считались столицей Хабадского движения. Но теперь – объективно говоря, «мудр тот, кто видит зарождающееся». А зарождалась ВОЙНА.

На царя надежды было мало: раби видел, что не тянет Николай Второй на роль исторического спасителя своей страны, а техническая мощь немцев очень впечатляла. Раби написал об этом в своем дневнике.
В Ростове уже бывали погромы (как и в Киеве, и в Кишиневе, и где только не было – в конце 19 и начале 20 века), но это, как оказалось, были цветочки в сравнении с тем, что ожидало «деятелей культа» - раввинов, ксендзов, священников – в середине двадцатых годов 20-го века.

 

Пурим в Ростове
(весна 1920)

Та пуримская трапеза оказалась для Ребе последней. Его сыну, Иосефу-Ицхаку, предстояло теперь принять на себя весь страшный удар антисемитизма властей в лице… евсекции. Швондер и Шариков в силу вошли! Как сказано у Булгакова – «Утвердился я в этой квартире!» Наглели агенты ГПУ до такой степени, что Конституция только что созданной и – казалось бы – самой справедливой на свете страны – попиралась тайными инструкциями. А они гласили: всякого верующего объявлять сектантом, травить, отбирать имущество, делать лишенцем.

По Конституции – никакая религия и никакое религиозное образование не запрещены, а на деле – инакомыслие преследуется. Платить зарплаты еврейским моэлям, резникам, меламедам (учителям) и их духовным наставникам стало теперь крайне опасным делом. К тому же денежная помощь шла из-за границы, как сказано в другом классическом произведении сатириков: «Заграница нам поможет».

И вот – раби Иосеф Ицхак был настолько удручен смертью своего святого и возвышенного отца, тяжбой с покушавшейся на их дом властной структурой (дом в Братском переулке только что купили, а теперь его экспроприировать хотят) – что тяжко заболел тифом и свалился больной, думали уж, не выживет вовсе.

Те хасиды, которые, будучи верными, на праздники в Ростов устремлялись, жизнью своей не на шутку рисковали. Стреляли в них и белые, и красные, и петлюровские банды – всякий поезд обстреливался в степях, всякий паром или лодка подвергались опасности проверок.

Власть в городе сменялась часто, голод и тиф валили с ног население.

 

ИЗ РОСТОВА В ЛЕНИНГРАД

Ребе принимает решение (ЧК, вернее, за него решило – изгнание из города), только он чекистов опередил и город покинул тайно, а поселился в Ленинграде на улице Моховой. Затерялся, как иголка в сене.

Но не так-то просто «затеряться», когда ты руководишь всем еврейским подпольем, оплачиваешь и хабадские учебные заведения, и литовские, какие только сохранились, поддерживаешь иешивы, посылаешь еду, специалистов, книги, предметы культа. Даже в Ростов на могилу отца приезжал раби Иосеф Ицхак тайком и только один раз – со своей дочерью, поверенной всех его дел, Хаей Мушкой. Но вот «Швондеры и Шариковы» пришли и устроили ночной обыск в его доме.
Шел 1927 год…

«Усталый, еле стоя на ногах, я готовился к позднему ужину в кругу семьи. Было несколько минут за полночь, когда неожиданно и резко загремел дверной звонок. Кто-то из домашних пошел открыть дверь, послышался шум и в столовую стремительно ворвались двое.

– Мы из ГПУ! – заорал один. – Кто здесь Шнеерсон?

Он и рта не успел закрыть, как комнату заполнили вооруженные солдаты.

– Мне неизвестно, какого Шнеерсона вы ищите, – ответил я спокойно. – Но коль скоро вы пришли сюда, стало быть, знаете, кто здесь живет. Тем более, я вижу, с вами управдом, а он-то знает своих жильцов. Для чего же, спрашивается, кричать?

– Я не кричу, – ответил главный, несколько поубавив тон. – Вы, видно, еще с ГПУ не встречались, не знаете наших методов... Покажите свою квартиру. И где тут у вас черный ход – охрану поставить... Вставайте, вы владелец квартиры, по инструкции должны присутствовать при обыске.

– Это вы правильно сказали, – заметил я невозмутимо. – Откуда мне знать обычаи вашей организации, да я и знать их не хочу. А на будущее учтите: я ГПУ и раньше не боялся, и сейчас не боюсь, и впредь бояться не намерен. Квартиру вам может показать и управдом, я вашим обыскам не помощник... Могу я теперь продолжить мой ужин?!

Слова мои, сказанные со спокойным достоинством, произвели нужный эффект. Какое-то время они недоуменно разглядывали меня, и мертвая тишина воцарилась в доме. Однако оцепенение длилось недолго. Первым очнулся главарь

 

– Нахмансон, оперуполномоченный ГПУ, еврей из Невеля, чей отец не раз бывал в Любавичах, – и послал солдат сторожить вход в квартиру.

– Если кто позвонит, – сказал он, – впускайте и держите в прихожей. А ты, – обратился он к стоявшему в комнате охраннику, – следи за порядком. Захочет кто из комнаты выйти или разговаривать начнет – сразу пресекай.

Он повернулся к своему подручному – низенькому, черноволосому Лулову из семьи рижских Луловых. – Ну что ж, приступим, – и бросил через плечо: – Коли можете есть, так и ешьте. Мешать не собираемся...

Обыск начался с комнаты дочерей – Хаи-Муси и Шейны. Мне были хорошо слышны голоса и завязавшийся вскоре спор.

– В какой-нибудь партии состоите? – спросил Нахмансон.

– В партии нашего отца, – ответила, не задумываясь, Шейна. – Надо бы вам знать, что дочери настоящих евреев ни в какие партии не вступают. Кто уважает еврейский образ жизни, тот за модой не гоняется.

– Почему? – удивился Нахмансон.

– Я не обязана вам отвечать, – сказала Шейна, – да и к чему мне аргументировать свою точку зрения. Ведь вы пришли сюда не для дискуссии, а копаться в моих вещах. – И добавила после паузы: – Какими бы мы ни были, мы этого не скрываем, не считаясь – нравится вам это или нет.

– Надо будет – так посчитаетесь, – сердито ответил Нахмансон. – Потому как сила солому ломит. У нас в ГПУ и немые говорят, а молчальники – тем более: любые тайны рассказывают. Там у нас не скрытничают, нет, там говорят по доброй воле и против воли. Имейте в виду, нашим следователям все-все выкладывают. – Помолчав, он добавил с угрозой: – Там и мертвые разговаривают.

– В том-то и беда, – возразила дочь, – что вы хотите добиться своего кулаком и насилием. Но это постыдно и абсурдно – противопоставлять чужой мудрости и мнению по-иному думающих людей силу кулака и угрозу ружьем...

Не скрою, мне было приятно слушать этот спор, дочь говорила умно и хладнокровно. Но вместе с тем пришло беспокойство: что стоило Нахмансону, так бравирующему стоявшей за его спиной силой, арестовать и Шейну, хотя бы в доказательство, что его слова не пустая бравада... Они обыскивают квартиру около полутора часов. Вместе с тем как-то бросалось в глаза – не в этом их главная цель. Потом Нахмансон наскоро составил акт и подал мне на подпись. Буквально несколько строк: в моей квартире произведен обыск, и я свидетельствую соблюдение законности при этом, а также извещен об аресте.

Прочитав акт, я отказался его подписать.

– Как же так, – сказал я Нахмансону, – в вашей бумаге говорится о полном соблюдении законности при обыске, а мне вообще неведомо, на каком основании вы здесь появились. Мое имя и моя деятельность, хорошо известные еврейской общественности, никогда не были связаны с чем-то криминальным. Недоразумение ли это или чей-то навет, но в любом случае я не давал и не собираюсь давать разрешения на беззаконный, неизвестно чем вызванный обыск. А поскольку, – обратился я к своим домашним, – они явились сюда с ордером на арест – напрасны все ваши просьбы о жалости и снисхождении.

– Однако вы упомянули, – опять обратился я к Нахмансону, – возможность ошибки или ложного доноса, сказав, что все это выяснится через день или два. В таком случае вообще не понимаю, зачем нужно меня арестовывать. Я не намерен скрываться, я нахожусь постоянно дома или в синагоге, где по субботам и праздникам веду беседы об учении хасидизма.

 

Иными словами, я всегда на виду. В то же время, как мне кажется, мой арест вызовет едва ли желательную для вас общественную реакцию. Подумайте, может быть, разумнее повременить с моим арестом до выяснения истины, если, конечно, в этом – ваша цель.

Но если не истина вам нужна, а обычный полицейский арест, тогда поступайте, как вам заблагорассудится. Однако и не требуйте моей подписи под вашей фальшивой бумажкой...

В этом месте насупившийся, еле сдерживавший себя Нахмансон не выдержал и грубо оборвал меня.

– Органы ГПУ, – заорал он в бешенстве, – за свои действия отвечают! И плевать им на реакцию общественного мнения, даже мирового общественного мнения, которым вы надумали тут нам грозить. Уж коли отдано распоряжение забрать вас в Шпалерку, значит, ГПУ ничто не остановит. Да как вы смеете вообще обсуждать действия ГПУ! Вы арестованы – и точка!
Добавлю от себя: победил в этом поединке с Советской властью Ребе. Как?

Советую поискать в интернете книгу, которую я сейчас привела в качестве первоисточника: «Записки об аресте». Она переведена и выложена целиком онлайн. Но как вы скажете в онлайн лехайм по поводу радостного Освобождения? Для этого нужно в реале открыть кошерное вино и разлить по рюмочкам! Что и предлагаю всем нам сделать!

 

Эстер Кей,
исследователь каббалы и эзотерики из Цфата, Израиль,
специально для Русского Экспресса.