О необычной семье.

 

Захватывающая история. Друзья, большое спасибо за ваши живые отклики на нашу предыдущую публикацию о еврейских корнях. Мы подобрали и на сей раз необычный материал о необычной семье. Ленинград – Австралия, такова сюжетная линия, если в двух словах. История – длинная, с продолжением. И какая захватывающая!

 

Мы (журналистка Сара Бендецкая и г-жа Ася Нью) сидим у белоснежного рояля в уютной гостиной дома семьи Нью в Мельбурне и рассматриваем богатое генеалогическое древо.

- Ася, расскажите, пожалуйста, о вашей семье.

- Бабушка по отцовской линии, Миндэл, и дедушка Менахем Мендел жили в Добринке на Украине. Дедушка был раввином местечка. Они происходили из известной династии Любавических хасидов. В семье было девять детей – Бенцион, Итче, мой папа Иссер, Эстер Бэйла, Гнеся, Дина, Хаюся, Ася и Геня. Все они приходились двоюродными братьями и сестрами маме Любавического Ребе – Ребецн Хане. Дедушка умер, когда папе было тринадцать… Родители мамы – Шимон и Фрума Сара Лазаревы. Дедушка был раввином Гомеля и Речицы и позднее главным раввином Ленинграда, а также управляющим фабрики. Он принципиально отказывался получать деньги за работу раввином и на собственные средства содержал йешиву. Был очень добрым и эрудированным человеком, автором комментариев ко многим еврейским книгам.

В 1929 году дедушку арестовали и посадили в тюрьму за распространение иудаизма. В то время это считалось страшным преступлением против коммунистического режима. Бабушка Фрума Сара не отчаялась и ежедневно навещала мужа, пронося мимо патруля кастрюльку с домашней кошерной едой. На кастрюльке было выгравировано имя дедушки. Дома бабушку ждали восемь детей, поэтому она не могла себе позволить расклеиться и «стать жертвой».

 

Ей приходилось крутиться, чтобы выжить. В квартире было две вязальных машины. Эти машины не раз спасали нашу семью… Бабушка научила детей ими пользоваться и в свободное от учебы время они вязали вещи на продажу. Пока дедушка был в застенках, состоялась свадьба моих родителей, Иссера и Хаи Шеры Клувгант. Только спустя два года, после многочисленных просьб бабушки, деда выпустили на свободу. В свои сорок восемь он вышел совершенно сломленным человеком. Вскоре он заболел пневмонией и умер. Я хорошо помню слезы бабушки, зажигавшей субботние свечи, хотя мне было не больше трех.

- Действительно, это было страшное время. И все же, еще Экзюпери говорил, что «все мы родом из детства». Поделитесь, пожалуйста, вашими первыми воспоминаниями.

- Я родилась в июле 1931 в Ленинграде или, как сегодня говорят, в Санкт-Петербурге. Первая дочка, внучка и племянница. В этом было много плюсов, но от меня многое требовалось.

С детских лет меня окружили теплом и любовью, но когда у родителей появились Сима и Нехама, а затем брат Менахем Мендл, я стала помогать на равных. В доме царила традиционная, религиозная атмосфера, исполнялись предписания Торы. Несмотря на сложности, родители доставали кошерную еду. В пригороде Ленинграда жил шойхет и время от времени мы даже ели мясо. Куриц папа резал и кошеровал сам. Перед субботой мама готовила бульон, чолнт, пекла халы… Я до сих пор не забыла их аромат.

 

Антисемитизм как таковой я не ощущала, но в школе часто возникали проблемы, так как я пропускала занятия по субботам и еврейским праздникам, и мне постоянно приходилось писать объяснительные. На счастье, мой дядя, армейский офицер, не раз приходил на выручку. В школе его уважали и прощали мои прогулы. Читать на иврите меня научил папа. Позже он находил меламедов – еврейских учителей, тайно обучавших нас, детей, молитвам и основам Торы. По субботам и праздникам папа, каким бы ни был уставшим, рассказывал о недельной главе Торы простым, понятным языком.

- И это после того, как коммунисты уничтожили его собственного отца за распространение иудаизма!

- Да. Папа понимал - что главное, а что нет. Коммунистов он не любил… Однажды в школе проходила очередная демонстрация, все ученики были в красных галстуках, что-то скандировали о верности сталинскому режиму… В тот день папа пришел забрать меня пораньше. Увидев меня в толпе, он подошел поближе и сказал на идише: «Снимай эту красную шмату и пойдем домой».

- Если бы кто-нибудь заметил, у вас могли быть серьезные неприятности!

- Еще бы! Но тогда я об этом не думала, меня занимали другие вопросы. Я росла творческим ребенком, как и вся наша семья. В школе сочиняла арии, пела и танцевала. В начальных классах была примой-балериной. Дома тоже разыгрывала спектакли, сама делала декорации.

- А что за материалы вы использовали?

- То, что было под рукой. У нас в квартире стояла ваза с камышами – но на самом деле, это был лес. Вообще, наша квартира – это особая история. Она была очень просторной: пять комнат, большое пианино. Если вам доводилось бывать во Фрунзенском районе Ленинграда, вы могли видеть наш дом. В отличие от большинства, жили мы не в коммуналке, а вместе с прабабушкой Штерной, бабушкой и ее неженатыми детьми.

Прабабушка Штерна была необыкновенной женщиной. В свои девяносто три она прекрасно выглядела, одевалась с иголочки, была подтянутой, шустрой, всюду успевала, и это, будучи матерью восемнадцати детей, среди которых было три пары близнецов! По субботам у нас и в квартирах знакомых собирался миньян – общественная молитва. В синагогу ходить было запрещено, но даже возможный арест не останавливал людей, желавших поговорить с Б-гом. Свою комнату я делила с сестрой и большой вязальной машиной, на которой работал отец – днем и до середины ночи кроил женские джемперы. Вторая машина стояла на кухне, на которой бабушка вязала шарфы и кроила трикотажные изделия. Мама работала на оверлоке. Родителям очень повезло. Они каким-то чудом договорились с трикотажной фабрикой о работе на дому, благодаря чему смогли соблюдать шабат и еврейские праздники, не привлекая ненужного внимания.

- Кто из близких повлиял на ваше становление?

- Тетя Лиза. Она жила в соседней комнате, работала дирижером, страстно любила музыку и часто брала меня с собой на концерты симфонических оркестров. Она заметила, что я неплохо пою и всеми силами поддерживала мои попытки развить голос. Тетя была моим аккомпаниатором на всех школьных концертах. Уже после войны, когда мы покидали Россию, Лиза шепнула мне на ухо: «Что бы ни случилось, помни, у тебя талант. Не оставляй музыку; она не раз тебе поможет и утешит в трудное время…».

- Как изменилась ваша жизнь после объявления войны?

- Детей эвакуировали в первые дни. Нас с сестрами отправили в какую-то деревню в повозке, запряженной лошадью. Сейчас такое сложно представить… Добирались мы целые сутки. Мне было десять лет. С одной стороны, совсем ребенок, но тогда взрослели раньше… Оставшись без родителей в деревне, я, как старшая, смотрела за сестрами пяти и трех лет, а также за соседскими детьми. Мне доставалась работа не по годам – на кухне и в поле. Ели мы скудно – кашу на воде и, если повезет, картошку, морковку…

По ночам я не отходила от сестер; сквозь сон они плакали и звали маму с папой. Осенью за нами приехала мама, чтобы увезти в Ташкент, где мы должны были встретиться с папой.

Мама привезла из дома постельное белье и скатерти и смогла обменять их на муку и яйца. Затем она сварила яйца и испекла немного коржиков. Этой едой мы питались все три недели по дороге в Ташкент. Добирались на тележках и речных трамваях плюс одиннадцать дней на поезде. Вместе с нами уезжала еще одна семья, и мама делилась с ними провизией. А как иначе? Когда поезд останавливался, мама выбегала на платформу в поисках кипятка, чтобы мы могли согреться, а я присматривала за сестрами и вещами.

Стояла глубокая осень. Только раз у нас были горячий обед и теплая постель, когда мы заехали переночевать к сестре моего папы, тете Дине, жившей на Волге. Тетя Дина была известной художницей по керамике. Помню, как перед отъездом она вручила нам фарфоровые игрушки собственной работы, хоть ненадолго подарив нам возможность снова побыть детьми.

- Как вас встретил папа? И как складывались отношения с ним?

- Папа – это папа. Когда мы приехали в Ташкент, на вокзале было столпотворение. Кругом тысячи беженцев со всей страны, отовсюду раздавался крик, гам…

Папа не знал точного дня нашего приезда и каждый день бегал по улицам, окликивая девочек с черными косичками, в надежде отыскать меня… В Ташкенте таких было много, но, в конце концов, мы нашли друг друга. Когда мы обустроились, раз в несколько дней я ходила смотреть, как доят коров, и приносила папе кошерное молоко – халав исраэль.

Однажды меня цапнула собака доярки. Папа очень испугался за меня и в последующие девять дней водил в больницу – делать уколы. Знаете, я помню, как мы шли с папой, моя детская ладошка в его сильной руке. Казалось, я в полной безопасности и никто не сможет меня обидеть, когда папа рядом – такой высокий, видный… Тогда я считала, что мой папа – самый красивый мужчина в мире – и страшно гордилась, когда мы вместе шли по улице… Я до сих пор считаю его самым красивым.

- Расскажите, каким был ваш дом в эвакуации?

- Мы сняли огороженный фанерой угол комнаты в мазанке в бедном квартале города. В комнате стояла маленькая железная кровать, на которой спала мама с сестрами. Папа и я спали на полу. Вместо стола – сундук. Небольшая плита также служила печкой. Правда, готовить особо было не из чего; нередко приходилось ложиться спать голодными. В таких условиях мы прожили два года. Но мама была женщиной предприимчивой, все время пыталась заработать копейку, что-то покупая и продавая. Иногда ей доставался мешок картошки или риса. Это было нашей основной едой, которой мы также угощали студентов йешивы в так называемые «диэсен тэг» – обеденные дни.

- Неужели во время войны в Ташкенте была йешива?

- А как же! В йешиве учились беженцы. И учителей Торы в эвакуации хватало. В разные дни недели студенты приходили «столоваться» к еврейским семьям. Мы старались поддерживать их. Хозяевам нашего дома это не нравилось. Они оказались антисемитами, не упускавшими случая нас унизить…

- И все-таки вы были еще ребенком. Удавалось ли вам посещать школу?

- В нашем районе была одна школа. В первый день учебы хулиганы разорвали мои книги. Я очень испугалась и решила больше туда не возвращаться… Вместо этого я помогала маме по дому и ухаживала за сестрами, пока родители пытались заработать на кусок хлеба. Но летом мне нашли репетитора, и позже я поступила в другую школу в соседнем районе, в которой проучилась два года. Среди предметов был тяжело дававшийся мне узбекский язык, но также было пение. Я снова нашла отдушину и даже пела соло на школьных концертах.

- После войны вы смогли вернуться в Ленинград?

- Да. Все, кроме сестренки Нехамы… Она заболела пневмонией. Тогда не было пенициллина, и она умерла. Ей было всего шесть лет… Но это были не единственные потери. Вернувшись домой, мы узнали, что из троих дядей, ушедших на фронт, вернулся только один. Дядя Лейзер пропал без вести, оставив беременную жену и двух дочерей. Второй дядя, Исроэл, погиб, защищая Ленинград. Ему было двадцать два года. В Ленинграде мы прожили еще год. Маме даже удалось вернуть нашу квартиру. Она долго хлопотала и смогла доказать наши права на жилье. И тем не менее, оставаться евреем в советской России становилось все сложнее и опаснее. Мы решились на переезд.

- Как же вам удалось уехать такой большой семьей?

- Уехали только мы с родителями и семья тети; бабушка отказалась расставаться с тремя дочерьми. Она также не хотела покидать могилу дедушки.

 

(Продолжение следует).